Неточные совпадения
Надо было сказать
матери, что она больна, и
уехать домой, но на это у нее не было силы.
Когда всё это так твердо установилось, Кити стало очень скучно, тем более что князь
уехал в Карлсбад, и она осталась одна с
матерью.
Но в это самое время вышла княгиня. На лице ее изобразился ужас, когда она увидела их одних и их расстроенные лица. Левин поклонился ей и ничего не сказал. Кити молчала, не поднимая глаз. «Слава Богу, отказала», — подумала
мать, и лицо ее просияло обычной улыбкой, с которою она встречала по четвергам гостей. Она села и начала расспрашивать Левина о его жизни в деревне. Он сел опять, ожидая приезда гостей, чтоб
уехать незаметно.
— Нет! — говорил он на следующий день Аркадию, —
уеду отсюда завтра. Скучно; работать хочется, а здесь нельзя. Отправлюсь опять к вам в деревню; я же там все свои препараты оставил. У вас, по крайней мере, запереться можно. А то здесь отец мне твердит: «Мой кабинет к твоим услугам — никто тебе мешать не будет»; а сам от меня ни на шаг. Да и совестно как-то от него запираться. Ну и
мать тоже. Я слышу, как она вздыхает за стеной, а выйдешь к ней — и сказать ей нечего.
Мать, встретив его торопливыми ласками, тотчас же, вместе с нарядной Спивак,
уехала, объяснив, что едет приглашать губернатора на молебен по случаю открытия школы.
Мать и Варавка
уехали на дачу под городом, Алина тоже жила на даче, Лидия и Люба Сомова — в Крыму.
Лидия
уезжала в Москву, но собиралась не спеша, неохотно. Слушая беседы Варавки с
матерью Клима, она рассматривала их, точно людей незнакомых, испытующим взглядом и, очевидно, не соглашаясь с тем, что слышит, резко встряхивала головою в шапке курчавых волос.
Под тяжестью этой скуки он прожил несколько душных дней и ночей, негодуя на Варавку и
мать: они, с выставки,
уехали в Крым, это на месяц прикрепило его к дому и городу.
— Оставь, кажется, кто-то пришел, — услышал он сухой шепот
матери; чьи-то ноги тяжело шаркнули по полу, брякнула знакомым звуком медная дверца кафельной печки, и снова установилась тишина, подстрекая вслушаться в нее. Шепот
матери удивил Клима, она никому не говорила ты, кроме отца, а отец вчера
уехал на лесопильный завод. Мальчик осторожно подвинулся к дверям столовой, навстречу ему вздохнули тихие, усталые слова...
А в городе все знакомые тревожно засуетились, заговорили о политике и, относясь к Самгину с любопытством, утомлявшим его, в то же время говорили, что обыски и аресты — чистейшая выдумка жандармов, пожелавших обратить на себя внимание высшего начальства. Раздражал Дронов назойливыми расспросами, одолевал Иноков внезапными визитами, он приходил почти ежедневно и вел себя без церемонии, как в трактире. Все это заставило Самгина
уехать в Москву, не дожидаясь возвращения
матери и Варавки.
— Не могу же я
уехать отсюда завтра, например! Это обидело бы
мать.
В ней разыгрывался комизм, но это был комизм
матери, которая не может не улыбнуться, глядя на смешной наряд сына. Штольц
уехал, и ей скучно было, что некому петь; рояль ее был закрыт — словом, на них обоих легло принуждение, оковы, обоим было неловко.
Старушка знавала когда-то
мать этого господина и, во имя старой приязни, помогла ему; он благополучно
уехал в Питер, а затем, разумеется, началась довольно обыкновенная в подобных случаях игра в кошку и мышку.
Через неделю после радостного события все в доме пришло в прежний порядок.
Мать Викентьева
уехала к себе, Викентьев сделался ежедневным гостем и почти членом семьи. И он, и Марфенька не скакали уже. Оба были сдержаннее, и только иногда живо спорили, или пели, или читали вдвоем.
Но вот два дня прошли тихо; до конца назначенного срока, до недели, было еще пять дней. Райский рассчитывал, что в день рождения Марфеньки, послезавтра, Вере неловко будет оставить семейный круг, а потом, когда Марфенька на другой день
уедет с женихом и с его
матерью за Волгу, в Колчино, ей опять неловко будет оставлять бабушку одну, — и таким образом неделя пройдет, а с ней минует и туча. Вера за обедом просила его зайти к ней вечером, сказавши, что даст ему поручение.
В юности он приезжал не раз к
матери, в свое имение, проводил время отпуска и
уезжал опять, и наконец вышел в отставку, потом приехал в город, купил маленький серенький домик, с тремя окнами на улицу, и свил себе тут вечное гнездо.
Викентьеву это молчание, сдержанность, печальный тон были не по натуре. Он стал подговаривать
мать попросить у Татьяны Марковны позволения увезти невесту и
уехать опять в Колчино до свадьбы, до конца октября. К удовольствию его, согласие последовало легко и скоро, и молодая чета, как пара ласточек, с веселым криком улетела от осени к теплу, свету, смеху, в свое будущее гнездо.
И, сказав,
уехал,
мать оставив как бы в безумии.
Версилов, выкупив мою
мать у Макара Иванова, вскорости
уехал и с тех пор, как я уже и прописал выше, стал ее таскать за собою почти повсюду, кроме тех случаев, когда отлучался подолгу; тогда оставлял большею частью на попечении тетушки, то есть Татьяны Павловны Прутковой, которая всегда откуда-то в таких случаях подвертывалась.
А Туркины? Иван Петрович не постарел, нисколько не изменился и по-прежнему все острит и рассказывает анекдоты; Вера Иосифовна читает гостям свои романы по-прежнему охотно, с сердечной простотой. А Котик играет на рояле каждый день, часа по четыре. Она заметно постарела, похварывает и каждую осень
уезжает с
матерью в Крым. Провожая их на вокзале, Иван Петрович, когда трогается поезд, утирает слезы и кричит...
А теперь я от себя прибавлю только то, что на другой же день мы с Ермолаем чем свет отправились на охоту, а с охоты домой, что чрез неделю я опять зашел к Радилову, но не застал ни его, ни Ольги дома, а через две недели узнал, что он внезапно исчез, бросил
мать,
уехал куда-то с своей золовкой.
— Да, это дело очень серьезное, мсье Лопухов.
Уехать из дома против воли родных, — это, конечно, уже значит вызывать сильную ссору. Но это, как я вам говорила, было бы еще ничего. Если бы она бежала только от грубости и тиранства их, с ними было бы можно уладить так или иначе, — в крайнем случае, несколько лишних денег, и они удовлетворены. Это ничего. Но… такая
мать навязывает ей жениха; значит, жених богатый, очень выгодный.
Не вынес больше отец, с него было довольно, он умер. Остались дети одни с
матерью, кой-как перебиваясь с дня на день. Чем больше было нужд, тем больше работали сыновья; трое блестящим образом окончили курс в университете и вышли кандидатами. Старшие
уехали в Петербург, оба отличные математики, они, сверх службы (один во флоте, другой в инженерах), давали уроки и, отказывая себе во всем, посылали в семью вырученные деньги.
Так шли годы. Она не жаловалась, она не роптала, она только лет двенадцати хотела умереть. «Мне все казалось, — писала она, — что я попала ошибкой в эту жизнь и что скоро ворочусь домой — но где же был мой дом?..
уезжая из Петербурга, я видела большой сугроб снега на могиле моего отца; моя
мать, оставляя меня в Москве, скрылась на широкой, бесконечной дороге… я горячо плакала и молила бога взять меня скорей домой».
Хозяйство Химика было еще менее сложно, особенно когда
мать его
уезжала на лето в подмосковную, а с нею и повар.
Около того времени, как тверская кузина
уехала в Корчеву, умерла бабушка Ника,
матери он лишился в первом детстве. В их доме была суета, и Зонненберг, которому нечего было делать, тоже хлопотал и представлял, что сбит с ног; он привел Ника с утра к нам и просил его на весь день оставить у нас. Ник был грустен, испуган; вероятно, он любил бабушку. Он так поэтически вспомнил ее потом...
Я помню, что, когда
уехали последние старшие дети, отъезд этот произвел на меня гнетущее впечатление. Дом вдруг словно помертвел. Прежде хоть плач слышался, а иногда и детская возня; мелькали детские лица, происходили судбища, расправы — и вдруг все разом опустело, замолчало и, что еще хуже, наполнилось какими-то таинственными шепотами. Даже для обеда не раздвигали стола, потому что собиралось всего пять человек: отец,
мать, две тетки и я.
Вскоре Басина внучка
уехала навсегда из нашего города к знаменитой родне своего высокоученого супруга; сама Бася еще оставалась. Когда
мать порой спрашивала, как живет Ита, — старая еврейка делала важное лицо и отвечала...
Под конец вечера послышалось на дворе побрякивание бубенцов. Это за Линдгорстами приехали лошади. Младшая стала просить у
матери, чтобы еще остаться. Та не соглашалась, но когда подошла Лена и, протянув руки на плечо
матери, сказала, ласкаясь: «Мамочка… Так хорошо!» — та сразу уступила и
уехала с мальчиком, обещая прислать лошадь через полчаса.
Он наскоро собрался и
уехал. На каникулы мы ездили к нему, но затем вернулись опять в Житомир, так как в Дубно не было гимназии. Ввиду этого отец через несколько месяцев попросил перевода и был назначен в уездный город Ровно. Там он заболел, и
мать с сестрой
уехали к нему.
Потом отец в мундире и при шпаге, а
мать в нарядном платье куда-то
уехали…
На третьем или четвертом году после свадьбы отец
уехал по службе в уезд и ночевал в угарной избе. Наутро его вынесли без памяти в одном белье и положили на снег. Он очнулся, но половина его тела оказалась парализованной. К
матери его доставили почти без движения, и, несмотря на все меры, он остался на всю жизнь калекой…
Евлампия обиделась и
уехала, не простившись с
матерью. А Харитина не унялась. Она прямо от
матери отправилась к Галактиону. Ее появление до того изумило Серафиму, что она не могла выговорить слова.
Мать твоя все пуговицы на кофте оборвала, сидит растрепана, как после драки, рычит: «
Уедем, Максим!
Я запомнил:
мать — не сильная; она, как все, боится деда. Я мешаю ей уйти из дома, где она не может жить. Это было очень грустно. Вскоре
мать действительно исчезла из дома.
Уехала куда-то гостить.
Тонкой струйкой однообразно протекло несколько пустых дней,
мать после сговора куда-то
уехала, в доме было удручающе тихо.
Шумно и весело прошли святки, почти каждый вечер у
матери бывали ряженые, она сама рядилась — всегда лучше всех — и
уезжала с гостями.
Я думала: «Я умерла для семьи,
Всё милое, всё дорогое
Теряю… нет счета печальных потерь!..»
Мать как-то спокойно сидела,
Казалось, не веря еще и теперь,
Чтоб дочка
уехать посмела,
И каждый с вопросом смотрел на отца.
Митя приходит прощаться: он решился
уехать к
матери от своей напасти.
Она надеялась, что он тотчас же
уедет; но он пошел в кабинет к Марье Дмитриевне и около часа просидел у ней. Уходя, он сказал Лизе: «Votre mére vous appelle; adieu à jamais…» [Ваша
мать вас зовет, прощайте навсегда… (фр.).] — сел на лошадь и от самого крыльца поскакал во всю прыть. Лиза вошла к Марье Дмитриевне и застала ее в слезах. Паншин сообщил ей свое несчастие.
Между тем точно плохо удался нам Павел, потому что юноши его лет, едва знающие грамоту, отсюда
уезжают на прииски и имеют место, жалованье и помогают
матерям и отцам.
Я надеюсь, что Annette не откажется повидаться с его
матерью и сестрами и сказать им, что мы имели сие утешение и что их Михайло
уехал из Шлиссельбурга 29 сентября сего года с первой партиею.
Пружина безмятежного приюта действовала: Зина
уезжала к мужу. Она энергически протестовала против своей высылки, еще энергичнее протестовала против этого
мать ее, но всех энергичнее был Егор Николаевич. Объявив свою непреклонную волю, он ушел в кабинет, многозначительно хлопнул дверью, велел кучерам запрягать карету, а горничной девушке Зины укладывать ее вещи. Бахарев отдал эти распоряжения таким тоном, что Ольга Сергеевна только проговорила...
Ульрих Райнер с великим трудом скопил небольшую сумму денег, обеспечил на год
мать и, оплаканный ею,
уехал в Россию. Это было в 1816 году.
Она готовилась быть
матерью, но снова
уехала от мужа и проживала в Мереве.
— Господи, господи, — шептал он, — ведь это правда!.. Какая же это подлость!.. И у нас, у нас дома было это: была горничная Нюша… горничная… ее еще звали синьоритой Анитой… хорошенькая… и с нею жил брат… мой старший брат… офицер… и когда он
уехал, она стала беременная и
мать выгнала ее… ну да, — выгнала… вышвырнула из дома, как половую тряпку… Где она теперь? И отец… отец… Он тоже crop… горничной.
Накануне все, кроме отца и
матери, даже двоюродные сестры,
уехали ночевать в Неклюдово.
В девятый же день и отец с
матерью, рано поутру, чтоб поспеть к обедне,
уехали туда же.
Когда стало приближаться Крещенье, которое было в то же время днем рождения моей
матери, то
мать сказала один раз, разговаривая с Александрой Ивановной в присутствии Прасковьи Ивановны, которая играла с моим отцом в пикет, что очень бы желала на шестое число куда-нибудь
уехать, хоть в Старое Багрово.
Отец мой, побывав в Старом Багрове,
уехал хлопотать по делам в Симбирск и Лукоянов. Он оставался там опять гораздо более назначенного времени, чем
мать очень огорчалась.